Хозяйка большого дома - Страница 220

К оглавлению

220

Чужаков.

Не уберег.

— Я… — отец встает.

Почему-то сейчас он выглядит не таким уж и высоким… худой… изящный… Райдо рядом с ним показался бы неуклюжим.

Отец устал.

Наверное, ночь не спал. Или две. Или даже дольше…

— Я уверен, — повторяет он тише, но дом понимает — лжет. И дому тоже страшно, он не знает, что ждет его впереди, он просто чувствует этот чужой страх и спешит пережить его.

Скрипом дверей.

Холодом.

— Если бы мы могли уйти… — отец обнял маму, и она положила голову на его плечо. — Мы бы и минуты здесь не остались.

— Мы — нет. Но тебя она простила бы.

— А нужно ли мне такое прощение? — отец разбирает мамину прическу, локон за локоном, и темные, те скользят меж пальцев его. — Разве я смог бы жить, зная, что бросил вас?

Надо поспешить.

Время уходит. Ийлэ чувствовала его, но… она не находила в себе сил отступить.

Она должна была увидеть.

Дом понимает. Дом обнимает ее, делясь светлой своей печалью. Он пережил многих хозяев, но это вовсе не означает, что дом остался равнодушен к смерти.

Он скучает.

— И я тоже, — шепчет ему Ийлэ. В шепоте нет смысла, ее ведь не видят и не слышат, и не услышат, даже если она закричит во весь голос, как ей хочется.

Это не родители.

Память о них…

— Ты… ты не жалеешь? — мама поворачивается к отцу и долго, пристально вглядывается в его лицо, и сама же отвечает на свой вопрос: — Не жалеешь.

— А должен?

— Не знаю… ты ведь мог… если бы захотел… я знаю, что она… что вы…

— Мы выросли вместе, — отец наклоняется.

Лоб в лоб.

Нос к носу. И старое зеркало отражает их.

Запоминает.

…если бы картину написать…

…у Ийлэ ведь получались пейзажи, а люди — не очень. Но она постарается, очень постарается…

— Она красива, — мама не желает отступать.

Ревнует?

Конечно. И ревность так очевидна, что Ийлэ странно, как отец ее не видит. Или видит, но предпочитает не замечать? Он не хочет сражаться с чужой ревностью.

— Красива, — соглашается отец, улыбаясь робко, виновато. — И всем было бы легче, если бы я полюбил ее. Я пытался. Я бы даже, наверное, солгал, что люблю, лишь бы не было всего этого… вот только она слишком хорошо меня знает, чтобы поверить в ложь. И слишком горда, чтобы принять такую не-любовь. И слишком…

— Мстительна.

— Да. Я люблю тебя. Я очень тебя люблю… и нет, я ни о чем не жалею…

Он сказал бы еще что-то, но тут хлопнула дверь, резко, предупреждая.

А дом… дом сразу понял, что чужаки пришли убивать.

— Уже? — мама отстранилась. — Лоза предвечная! Что ты сделал с моей прической…

Картина поблекла.

Ийлэ была благодарна дому за то, что он поделился и другой памятью. Она не готова пока… и вряд ли будет готова когда-нибудь, но…

— Спасибо, — сказала она, погладив жесткие обои. — Ты отдашь мне?

Отец не прятал сокровища.

Он отдал их дому, уверенный, что тот сбережет… а дом… дом услышал, как умирает его хозяин.

Его страх. И ненависть. И боль.

Много боли.

Слишком много, чтобы не оглохнуть… а потом была Ийлэ, и дом хотел с ней говорить, но не мог дозваться, потому что и она оглохла… и только теперь…

Шнур сохранился. И кожа. Ийлэ помнит ее, темную и плотную, шершавую, покрытую трещинами. Саквояж оказался тяжелым.

Ничего. Ийлэ справится.

— Нам надо заглянуть еще в одно место, — сказала она дому шепотом, и тот согласился.

Дом никогда не возражал хозяевам.

Он постелил для Ийлэ дорожку из солнечного света, а чужаки… чужаки ничего не заметят. Их пока еще слишком мало.

У Ийлэ получилось вернуться.

А потом под дверью заплакал ребенок.

Его голос проникал сквозь толстые стены и металл. Он наполнял комнату, заставляя Ийлэ зажимать руками уши. Она не хотела слышать этот голос.

И не могла от него спрятаться.

Ребенок плакал. Тонко и надрывно.

Громко.

— Мне нельзя выходить…

…тогда тот, кто стоит за дверью, убьет ребенка.

— …но мне нельзя и остаться, — она говорила это не Нани, которая устроилась в корзине с ожерельем. Нани разглядывала его очень внимательно, перебирая розовые идеальной формы жемчужины. — Я себе не прощу, если останусь.

Ребенок за дверью захлебнулся плачем.

И заскулил.

— Я вернусь быстро, — пообещала Ийлэ.

Человек был один.

Дом рассказал об этом, как и о том, что от человека тянуло старой кровью. Впрочем, нельзя сказать, чтобы запах этот был вовсе неуместен.

— Здравствуйте, доктор, — Ийлэ решила быть вежливой.

В конце концов, почему бы и нет?

В сумраке фигура доктора казалась размытой, какой-то ненастоящей. Он перестал сутулится, и оказалось, что плечи его широки, слишком даже широки для нелепого этого костюма. Старый жилет расстегнут. Рукава некогда белой рубахи закатаны, и видны морщинистые острые локти.

Руки мускулистые.

В левой — ребенок, которого доктор держит за ногу, время от времени встряхивая, и тогда дитя начинает кричать. В правой — нож.

— Давайте меняться? — предложила Ийлэ, стараясь смотреть только на ребенка.

Человеку не стоило заглядывать в глаза, потому как живущее в них безумие было заразно. А Ийлэ не хотела обезуметь вновь.

Доктор дернулся, подался вперед всем телом, сделавшись похожим на странное человекообразное животное, из тех, о которых была старая книга.

Кадавр.

Точно, кадавр, так они назывались.

— Вам ведь это надо, верно? — Ийлэ поставила саквояж на пол. — Всем это нужно… удивительно, правда, на что способны люди ради сокровищ?

220